Хранитель Реки - Страница 7

– Я должна вскрикнуть от восторга? – усмехнулась дама. – Можно подумать, вы сказали «Шишкин».

Ефим благоразумно промолчал. На его личный вкус, Муха была куда лучшим живописцем, чем уважаемый и во всех смыслах дорогой Иван Иванович, виртуозно дублировавший окружающий мир, но, как считал Береславский, попутно изымавший из него душу.

В беседу вступил очень вовремя подошедший на помощь коллегам Пашка.

– Муха – инвестиционный художник, – веско сказал он. – Ее покупают не только за качество живописи, но и чтобы деньги вкладывать.

«Мощно задвинул», – оценил Береславский. Главное, все правда. Или почти все: Муху покупал почти исключительно Береславский, но, действительно, с целью сделать на ней деньги.

Дама на секунду задумалась.

– Вообще-то я для дачи покупаю. Перепродавать не собираюсь.

– Но ведь все равно приятно, когда купленное вами вчера за рубль сегодня стоит десять. – Пашка незаметно перевел акт покупки дамой Мухиной картины из потенциального в свершившийся.

– Ну да, невредно, – согласилась дама.

– А дети ваши уже настоящей ценностью будут обладать, – поддержал Ефим затронутую тему. И снова натолкнулся на не одобрившие сентенцию Петины брови. Профессионалы, Пашка и Петя, уже сталкивались с ситуациями, когда упоминание детей было не ко двору. И вообще, в отличие от малоопытного Ефима Аркадьевича, они твердо знали, что ничего «своего» говорить не надо: надо только слушать покупателя, чтобы потом верно донести до него его же мысли.

Но дама, похоже, приняла решение. Потом Ефим не раз убеждался, что покупатель картин принимает решение, как правило, сразу – и задача продавца состоит не в том, чтобы «продавить» продажу, а в том, чтобы помочь клиенту убедиться в правильности выбора. Настоящий же продавец живописи еще и обязан проверить, действительно ли покупателю нравится это произведение искусства, потому что произведение искусства должно жить в атмосфере любви, а лучше – обожания.

Ефим Аркадьевич был настоящим продавцом живописи. Поэтому он, рискуя вызвать еще более серьезное неодобрение коллег и наступая на горло собственной коммерческой песне, все-таки выпалил:

– Это очень хорошая картина. И я действительно очень люблю Муху. Как художницу, – поправился он, вспомнив ее как человеко-особь. – Но за год пока ни одно полотно не продалось. Так что насчет инвестиций я бы не горячился.

С Петей едва не случился инфаркт. Пашка мысленно тоже покрутил пальцем у виска, но не особенно удивился. Его великий папаша вообще не продавал картину, если считал, что она не подходит данному покупателю, ни за какие деньги. Да и от Аркадьича вполне можно было ожидать чего-нибудь нестандартного: человек ездит на джипе, а стоит всю зиму в телогрейке у убогого стендика.

– Забавно, – в первый раз за беседу улыбнулась дама. – Я ее покупаю. Сколько?

– Десять тысяч, – сказал Ефим Аркадьевич.

Она достала большой, почти мужской бумажник и вынула оттуда две красные купюры по пять тысяч рублей.

Береславский их осторожно принял.

Не то чтобы ему не приходилось держать в руках такие бумажки – даже для его невеликого бизнеса не бог весть какие деньги. Но это были деньги за Муху, купленную за полторы тысячи! За первую Муху, проданную им, а может, и Мухой тоже. По крайней мере, за такие «бабки»…

И тут его счастью легко мог настать конец.

– А что ж она без рамы-то? – заметила покупательница.

Ефим рта не успел раскрыть, чтоб объяснить, что рама разбилась, когда ветер стряхнул картину с мольберта, как Петр уже выправил ситуацию.

– У меня ее рама, – мгновенно соврал он и состроил Береславскому такую рожу, что тот не осмелился выдать правду.

И Петя действительно принес раму. Подошла идеально, благо размер подрамника, купленного в магазине, был стандартным, пятьдесят на семьдесят сантиметров.

Остальное бегом (а Ефим Аркадьевич, несмотря на комплекцию, очень даже умел бегать, особенно когда дело касалось денег) выполнил Береславский: вырезал из бутылки от минералки восемь пластиковых прямоугольничков и лежавшим в кармане степлером присобачил их одним концом к раме, другим – к подрамнику, по две держалки на сторону. Картина оказалась надежно зафиксированной.

«Увидь это Наташка, – подумал про жену Береславский, – упала бы в обморок». Все их знакомые знали историю: сама жена, ожидая сочувствия, и рассказывала, что перед свадьбой Ефим Аркадьевич письменно уведомил любимую, что никогда и ни при каких обстоятельствах ничего дома делать не будет. «Я думала, это шутка», – печально смеялась Наташка, демонстрируя гостям свою любимую маленькую дрель, также подаренную супругом.

Но незнакомая дама приняла его подвиг как само самой разумеющийся.

Картину упаковали в большой черный пластиковый мешок, загнутые края залепили скотчем, чтоб не проник снег – про то, что «Пионы» простояли на мольберте ползимы, все как-то забыли, – и первая проданная Ефимом Аркадьевичем картина покинула его, еще не вполне рожденную, галерею.

– Все, – вздохнул Ефим Аркадьевич.

И неожиданно расстроился, даже сам удивился. А потом понял, что это чувство теперь будет сопровождать его постоянно. Потому что настоящий торговец картинами действительно любит то, чем торгует, и обречен перманентно по капле выдавливать из себя – только не раба, как упоминал классик, а обычную, общечеловеческую, пусть и с арт-уклоном «жабу».

– А с продажи? – напрямую спросил Пашка. Принятое после футбола уже успело улетучиться.

«Эх, молодость!» – позавидовал Ефим Аркадьевич, хотя сам всегда (и в молодости, и сейчас) принимал ровно по пятьдесят, за исключением отдельных, статистически незначимых, случаев.